За пеленой надежды - Страница 1

К оглавлению

1

Все действующие в этом романе персонажи — плод воображения автора, и всякое сходство с реальными людьми, ныне живущими или почившими, — чистая случайность.

Это особая книга, и посвящается она двум необыкновенным людям — Кейт Медине, моему редактору, и Гарвею Клингеру, моему литературному агенту.

Приношу глубочайшую благодарность трем дамам, которые щедро делились со мной своим жизненным опытом, — докторам Барбаре Каделл-Вуттон, Марджори Файн и Джанет Соломонсон.

Я также хочу поблагодарить доктора Нормана Рубаума за ответы на вопросы, возникавшие у меня в моменты отчаяния, и терпеливое чтение рукописи этого романа; а также доктора Мюриел X. Свек, которая помогла мне преодолеть одно большое препятствие.

Выражаю особую благодарность Аллену Гичеруру, живущему в Найроби, а также Тиму и Рейни Сэмюэльсам за оказанное мне гостеприимство на Ривер-Лодж в Самбуру, Кения.

Часть первая
1968–1969

1

Друг за другом они входили в актовый зал, осторожно пробираясь вдоль рядов сидений, будто боялись оступиться. Пять девушек и восемьдесят пять молодых людей обменивались робкими приветствиями и натянуто улыбались друг другу. Для многих это утро было самым главным в жизни — утро, к которому они готовились не один год. Наконец оно наступило, и многие не могли в это поверить.

Девушки не были знакомы между собой. В то первое утро в медицинском колледже они не знали друг друга, однако уселись вместе на верхнем ярусе амфитеатра, в углу, неосознанно создавая женскую группу в противовес подавляющему большинству абитуриентов-мужчин. Осторожно пытаясь завязать знакомство, будущие медики тихо перешептывались перед началом торжественного посвящения в студенты.

Эти первокурсники были цветом своих колледжей, их отобрали из трех тысяч кандидатов, и теперь им предстоит учиться в элитном медицинском колледже, расположенном на утесах Палос-Вердес, откуда открывается вид на Тихий океан. За исключением трех парней — чернокожего и двух мексиканцев — и пяти девушек, студенты, зачисленные в 1968 году на первый курс колледжа Кастильо, выглядели так, будто сошли с конвейера: молодые мужчины с белым цветом кожи, представители среднего и высшего сословия. Атмосфера была наэлектризована — коллективный страх и тревога девяноста новых студентов казались почти осязаемыми.

По рядам проносился громкий шелест бумаги — все листали буклетики, которые раздавались при входе. В них была история колледжа (Кастильо когда-то был обширной асьендой некоего калифорнийского идальго), приветственное послание, где описывались факультеты и преподавательский состав; устав, правила поведения и требования к внешнему виду (для юношей — короткая прическа, никаких бород, обязательны галстук и пиджак; для девушек — никаких широких брюк, босоножек, юбок выше колена).

Наконец яркий свет приглушили, и прожектор выхватил пустовавшую кафедру. Когда девяносто присутствующих умолкли и сосредоточили свое внимание на сцене, из тени вынырнула одинокая фигура и заняла место за освещенной кафедрой. По фотографиям все узнали декана Хоскинса.

Какое-то время он стоял, положив руки на кафедру. Его взгляд медленно скользил по ярусам аудитории. Декан словно запоминал каждое напряженное лицо. Когда создалось впечатление, будто он так и не заговорит, когда ожидание непомерно затянулось и малейший шепот или движение слышались в любом конце зала, Хоскинс наклонился к микрофону и тихим голосом размеренно произнес:

— Клянусь… — После каждого его слова купол амфитеатра отзывался слабым эхом. — …Аполлоном-врачом… Асклепием… Гигиеей… Панакеей… — Декан сделал глубокий вдох, его голос становился все громче. — …всеми богами и богинями, призывая их в свидетели, что останусь верным в меру своих способностей и благоразумия… этой клятве и договору.

Девяносто присутствующих внимательно следили за ним. Голос Хоскинса лился плавно и звучал торжественно, он профессионально расставлял акценты, играл интонациями и модуляциями, ибо был опытным оратором; голос его обволакивал, создавал у каждого иллюзию, будто декан обращается только к нему и ни к кому другому.

— …Считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своими достатками и в случае надобности помогать ему в его нуждах. — Декан Хоскинс выдержал паузу, закрыл глаза и чеканил фразы, чтобы довести их значение до сознания каждого. — …Я буду направлять режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости…

Декан был волшебником. Атмосфера в амфитеатре заряжалась энергией девяноста присутствующих, твердо решивших стать врачами. Какие бы страхи и опасения ни преследовали их молодые души, когда они впервые вошли в этот зал, священной клятвой декан Хоскинс рассеял все сомнения.

— Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство… В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, будь они связаны узами брака или нет. — Декан держал их в своих руках, они оказались в его власти, девяносто будущих студентов, которые вошли в эти стены мягкими, словно глина, но через четыре года покинут их твердыми, как сталь. — Что бы при лечении, а также и без лечения я ни увидел или ни услышал касательно жизни людей из того, что не следует разглашать… — Снова пауза, и тут его голос с каждым словом становился громче и сильнее… — я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому.

1